"Слова, слова, слова", - отвечает Гамлет на вопрос Полония: «Что вы читаете, принц?», утверждая таким образом свое сомнение в ценности прочитанного. И все же дар речи – это особое, уникальное свойство человека, а творчество слов - древнейшее его занятие. Античный культ риторики выразил Сократ: «Заговори, чтобы я тебя увидел!».

Говорению традиционно оппонирует молчание, которому мудрость многих народов отдает предпочтение, например, китайская: «Не говори, если слова не изменят тишину к лучшему». Св. Исаак Сирин, один из отцов христианской Церкви VII века, рассудительно подытожил: «Молчание есть таинство будущего века, а слова суть орудие этого мира». Вот именно с этой точки зрения – значения слова для человеческого самовыражения и общения в этом – мы и обратимся к проблеме слова, его смысла, качества и необходимости.

Слово не вмещается в науку о словах, в исследование лингвиста, оно принадлежит сразу двум мирам – земному и небесному. В начале было, есть и будет Слово, из идеального мира развертывается весь человеческий мир. Слово, которым Бог сотворил мир, согласно Книги Бытия, - это особое, творческое слово: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет» (Быт. 1;3). Слово, которое «сказал Бог» - творит свет, воду и другие начала мироздания, как и то Слово-Логос, о котором говорится в начале Евангелия от Иоанна.

Земное, человеческое слово – это наш знаковый способ отношения к миру. Им мы творим свой мир культуры, взываем молитвенным словом к Небесам, требуя помощи и утешения. Слово нужно для взаимодействия с миром и себе подобными. Иногда мы выражаем себя в молчании, и это бывает красноречивее слов. Ведь молчание всегда о чем-то, лишь тишина естественна сама по себе, как состояние беззвучия.

Когда человек впервые начинает пользоваться словом, в его устах оно приобретает назывательную функцию: он нарекает имена скотам и птицам, и зверям. То есть слово Бога творит мир, а слово человека – сообщает о нем. Как существо мыслящее и говорящее, человек облекает свои мысли в слово, устное или письменное, с целью выразить себя и/или передать какое-то сообщение другому. Сообщение может касаться обихода, и тогда человек задействует свой житейский ум. Застревая на этом, по сути, физиологическом уровне, люди иногда говорят часами о себе, о быте, обо всем насущном; в суть вещей не проникают, а мысль скользит по стереотипу. Такое слово, если им злоупотребить, превращается в пустоту, а речь – в болтовню: «это версия молчания, не сумевшего стать тишиной» (В.В. Бибихин). Болтая, человек использует язык не по назначению: не создает смысла, но лишь тавтологически повторяет уже готовые сообщения. Болтуны не ищут истины и смысла, они просто хотят поговорить. И тогда происходит «безответственное баловство с буквами», пределом которому, по Борхесу, становится библиотека-вселенная - беспредельная, вечная и всеобъемлющая, где книги сами по себе ничего не означают. А человек в ней – либо несовершенный библиотекарь, либо бродячий расшифровщик («Вавилонская библиотека»). Но ведь мы жаждем смысла, и к тому же каждый ищет свое Оправдание – смысл существования. Некоторые сходят с ума, кто-то идет на поиски своего Оправдания, а иные и вовсе отказываются от движения. И это тоже выбор. Только в этом последнем случае слово остается на первом уровне смыслов, а речь вероятнее всего превратиться в болтовню.

Поднимаясь уровнем выше, человек мыслит уже не житейской смекалкой, но разумом, и облекает свое опытное знание опять-таки в слово. Здесь в стихии языка мы уже не просто обслуживаем себя, но начинаем топтать жизненные тропы, делаем шаги к постижению мира, собираем его по частям. На этом этапе, помимо соскальзывания в болтовню, нас подстерегает еще одна ловушка - лукавство слова, которое не всегда может схватить «живую ткань» и описать ее достоверно. Соблазн языка состоит в том, что в нем все названо, для всего есть обобщающие, удобные слова, но они не всегда могут точно передать нужный смысл. И мы не можем тут не согласиться с Ф.И. Тютчевым, отдавшим предпочтение молчанию: молчание у него лучше не само по себе, а как преграда пустому слову-лжи. Поэтому все сказанное – выражено не до конца верно, а значит сказано зря и потому тотчас мельчает и отметается в сторону, как неглавное. Вот он, русский кодекс молчания:

Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои –
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, –
Любуйся ими – и молчи.

Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, –
Питайся ими – и молчи.

Ф.И. Тютчев Silentium

Чем ближе наш опыт к краю возможного, чем больше в нем того, что действительно стоит сообщения, тем труднее нам выразиться. Кьеркегор в «Страхе и трепете» размышляет о молчании Авраама, которое оказалось единственно возможным ответом на повеление Бога, опровергающее логику, мораль и здравый смысл – принести в жертву собственного сына: «Авраам молчит, но он не может говорить, в этом состоянии нужда и страх. Ибо когда я, даже говоря, не могу сделать себя понятным, значит я не говорю, пусть даже я беспрерывно продолжаю говорить ночи напролет. Это как раз случай Авраама». Ситуация жертвоприношения Авраама выступает у Кьеркегора как архетип любой пограничной ситуации, любого столкновения свободы человека с высшей тайной. Выбор между молчанием и речью принадлежит к первой и последней свободе человека.

Слова, которые могут составить достойную альтернативу молчанию, доступны человеку на высшем уровне его бытия, который доступен лишь святым или всерьез подвизающимся на пути к достижению святости. Это уровень богословия – слов о Боге, которые вне святости или стремления к ней не существуют. На этом уровне человеческое слово становится формативным – человек формирует себя как личность в обращенности к Богу (молитвы, таинства, богослужения) и преображается благодатью. Здесь человек, вторя Богу, произносит свое «да будет»: и сам он, и его слово, прикасаясь к Истине, наполняются Ею и обретают собственный бытийственный статус. Только такое слово может творить настоящую культуру, а не ее эрзац. Если слово человека укореняется в сакральном измерении – в Слове - оно обретает свою утраченную высоту и вес; такое слово слышат люди, имеющие уши; от него труднее отмахнуться, ибо это уже не просто информационный шум – услышал и забыл. Речь человека, произносящего такое слово, преобразуется в тонкую ткань из молчания и слова (оно рождается из молчания). От полноты, а не от пустоты. Слова из мертвых становятся живыми, как и было задумано изначально:

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог.
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово – это Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И как пчелы в улье опустелом
Дурно пахнут мертвые слова.
Н. Гумилев

Итак, можно попытаться выделить три уровня слова: святословие (славословие), смыслословие и пустословие. На высшем уровне слово есть бытие или творчество бытия и может произносится в молчании. На среднем слово сообщает о бытии, его звучание соотносится с реальностью, передает факт и обретает смысл. На низшем уровне слово не содержит в себе бытия и не сообщает о нем. Поэтому мы смеемся и одновременно ужасаемся пошлости и никчемности болтунов Бобчинского и Добчинского из гоголевского «Ревизора», из-за которых и случился конфуз с Хлестаковым. А ведь немая сцена в конце пьесы при получении известия о приезде настоящего ревизора – это прообраз пришествия Господня!

На высшем уровне своего существования слово формирует нас, наше бытие - «прядет нить души», иначе «нить не найти душе в тиши», писал Низами в своей похвале слову. В наше время (хотя это происходило и прежде), мы наблюдаем падение слова с верхнего уровня на нижний, минуя средний. Пренебрегая «человеческой», информационной функцией и пытаясь взять на себя сразу «божественную» функцию, слово превращается в магическое заклинание и в конце концов – в чистую фикцию, в набор мало значащих звуков и символов. Когда человек пытается творить собственным словом – пытается сказать «да будет» сам, не опираясь на Истину и не сопроводив свое действие информацией, такое слово становится деструктивным, деформирующим. Оно превращается в фикцию, ибо безразлично к слушающему как личности и лишь пытается подчинить его магическому заданию человека-оракула, его извергающего. Святословие рискует перейти в пустословие, сверхсмысл – в бессмыслицу. Преградой такому падению слова до уровня фикции выступает средний уровень – информативного слова. Оно не изменяет бытие и не подменяет его, а по мере возможности честно свидетельствует о нем. Оно в той мере является истинным, в какой его носитель связывает себя с Истиной, а не создает смыслы и интерепретации лишь исходя из своего человеческого разумения. В отсутствие информативного слова, укорененного в формативном, человеческое слово превращается в пустой звук, исступленный крик, обступаемый молчанием Бога, народа и природы. У Пушкина - «народ безмолвствует», у Гоголя – немая сцена. Есть в этом что-то постыдное; нечего сказать от изумления и стыда, когда обман разоблачен перед лицом Истины. Поэтому и Гамлет сомневается в необходимости прочитанных слов в разговоре с Полонием, произнося «слова, слова, слова».

К такому слову человека - несущему глубокий смысл и не лишенному метафизического измерения - обращена похвала Низами:

Нет того, кто б возвысился выше слов.
Во владении слова удел миров!
Сколько сердце не знало бы о словах,
Словом мало сказало бы о словах.
Низами «Речь в похвалу слова»

_______________________
Анна Навашина

Литература:
1. Библия
2. О. Сергий Булгаков. Философия имени («Что такое слово?»)
3. Виктор Шкловский «Воскрешение слова»
4. М.В. Михайлова «Эстетика молчания»
5. Митр. Венимамин (Федченков) «О вере, неверии и сомнении»
6. Михаил Эпштейн «Слово и молчание в русской культуре»
7. Х.Л. Борхес «Вавилонская библиотека»