Осенью 2019 г. исполняется 205 лет со дня рождения великого поэта, прозаика и драматурга Михаила Юрьевича Лермонтова. Личность такого масштаба стоит особняком в истории отечественной культуры и стоит пристального внимания современников. Поэтому мы решили загодя начать публикации на тему творчества классика.

Вокруг Михаила Юрьевича Лермонтова (1814–1841) до сих пор не утихают споры: одни возносят его на пьедестал, другие яростно с этого пьедестала низвергают. Лев Толстой объяснил всё: «Он начал сразу как власть имеющий». Это перефраз стиха из Евангелия: «Ибо Он учил, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи» (Матф. 7.29). Можно соглашаться или нет, но Лермонтов — это тот, кто стал классиком в неполных 27 лет и направил русскую литературу на особый путь — лермонтовский.


Miсhel forever!

Когда в серии «ЖЗЛ» вышла биография «Лермонтов. Один меж небом и землёй» (но не биография жизни, а биография творчества великого писателя), её автор Валерий Фёдорович Михайлов подарил её журналистке, которая брала у него интервью, и шутливо подписал: «…Miсhel forever!» («Мишель навсегда!»). Эти озорные слова заставляют нас по-новому взглянуть на Лермонтова — как на нашего вечно молодого современника, а не как на классика, пропахшего нафталином.

Откуда есть пошла русская литература?

Суть завещания Лермонтова будущим поколениям, по мнению известного лермонтоведа Ираклия Луарсабовича Андроникова (1908–1990), в том, что поэт «исповедовался в своей поэзии…». Вот по этому исповедальному пути и стала развиваться вся русская литература после Лермонтова, в одночасье сделав качественный скачок, шагнув не вперёд, а в метафизическую высь.

Писатели-современники Михаила Юрьевича воздали ему по заслугам? Оценили его влияние на своё творчество, признали хотя бы ровней? Нет, далеко не сразу. Василий Васильевич Розанов (1856–1919), религиозный философ, литературный критик, отвечал на эти вопросы так: «Все выводили себя или друг друга из ясного, уравновешенного Пушкина или из "незримых слёз" Гоголя, его "натурализма". Но это — не так. Связь с Пушкиным последующей литературы вообще проблематична. В Пушкине есть одна малозамеченная черта: по структуре своего духа он обращён к прошлому, а не к будущему».

И далее Розанов отмечает, что все писатели вначале уподобились Гоголю, который нелестно высказался о Лермонтове, что он «не дозрел до простоты», а потому не признавали его величие. «Мы с болью видели, — продолжает Розанов, — что, отняв только написанное за шесть месяцев рокового 1841 года, мы уже не имели бы Лермонтова в том объёме и значительности, как имеем его теперь. До того быстро, бурно, именно "вешним способом" шло, подымаясь и подымаясь, его творчество. В этом последнем году им написано: "Есть речи — значенье", "Люблю отчизну я, но странною любовью", "Последнее новоселье", "Из-под таинственной, холодной полумаски", "Это случилось в последние годы", "Не смейся над моей пророческой тоскою", "Сказка для детей", "Спор", "В полдневный жар", "Ночевала тучка", "Дубовый листок", "Выхожу один я", "Морская царевна", "Пророк". Если бы ещё полгода, полтора года; если бы хоть небольшой ещё пук таких стихов...»

Владимир Владимирович Набоков (1899–1977), не причислявший себя к поклонникам Михаила Юрьевича, в предисловии к роману «Герой нашего времени» признавался: «…если мы вспомним, что русская проза тогда ходила пешком под стол, а нашему автору было каких-то 25 лет, тогда нам останется только поражаться исключительной энергии повествования и замечательному ритму, который ощущается не так на уровне фразы, как на уровне абзаца. Слова сами по себе незначительны, но, оказавшись вместе, они оживают. …Это общее впечатление возникает благодаря чудесной гармонии всех частей и частностей в романе».

Зато писатели Серебряного века относились к творчеству Михаила Юрьевича с особым трепетом. Поэт Владислав Фелицианович Ходасевич (1886–1939) пишет: «Лермонтов дал первый толчок тому движению, которое впоследствии благодаря Гоголю, Достоевскому и Толстому сделало русскую литературу литературой исповеди, вознесло на высоту недосягаемую, сделало искусством подлинно религиозным». А поэт Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865–1941) в статье «М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества» отмечает: «Рассказывают, будто бы у Лермонтова был такой "тяжёлый взгляд", что на кого он смотрел пристально, тот невольно оборачивался. Не так ли мы сейчас к нему обернулись невольно? Стихи его для нас, как заученные с детства молитвы. Мы до того привыкли к ним, что уже почти не понимаем. Слова действуют помимо смысла. …В 12–13 лет… я переписывал "Мцыри"… и мне казалось, что эти стихи я сам сочинил. Пушкина я тогда не любил: он был для меня взрослый; Лермонтов такой же ребёнок, как я.

В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полёт
Прилежный взор следить бы мог.

Вот чего Пушкин не сказал бы ни за что. Взор его был слишком трезв, точен и верен действительности».

Особая роль Лермонтова как предшественника русских романистов занимала и Бориса Леонидовича Пастернака, судя по строкам из письма к переводчику Юджину М. Кейдену (1958 г.): «Пушкин возвёл дом нашей духовной жизни, здание русского исторического самосознания. Лермонтов был его первым обитателем. В интеллектуальный обиход нашего века Лермонтов ввёл глубоко независимую тему личности, обогащённую впоследствии великолепной конкретностью Льва Толстого, а затем чеховской безошибочной хваткой и зоркостью к действительности. Но тогда как Пушкин объективен, достоверен и точен, тогда как Пушкин позволяет широчайшие обобщения, всё творчество Лермонтова проникнуто его личностью и его страстью... Лермонтов — живое воплощение личности».

В произведении «Роза мира» Леонида Николаевича Андреева (1871–1919) читаем: «…если смерть Пушкина была великим несчастьем для России, то смерть Лермонтова была уже настоящей катастрофой… Миссия Лермонтова — одна из глубочайших загадок нашей культуры. С самых ранних лет — неотступное чувство собственного избранничества, какого-то исключительного долга, довлеющего над судьбой и душой; феноменально раннее развитие бушующего, раскалённого воображения и мощного, холодного ума; наднациональность психического строя при исконно русской стихийности чувств; пронизывающий насквозь человеческую душу суровый и зоркий взор; глубокая религиозность натуры… высшая степень художественной одаренности при строжайшей взыскательности к себе, понуждающей отбирать для публикации только шедевры из шедевров… …Оборвалась… миссия того, кто должен был создать со временем нечто, превосходящее размерами и значением догадки нашего ума, — нечто и в самом деле титаническое».

Единственный, до конца не смирившийся

«…Один-единственный человек в русской литературе, до конца не смирившийся, — Лермонтов, — проникновенно сказал Мережковский, который, пожалуй, глубже других литературоведов проник в суть творчества и личности поэта. — Источник лермонтовского бунта — не эмпирический, а метафизический. Если бы продолжить этот бунт в бесконечность, он, может быть, привёл бы к иному, более глубокому, истинному смирению, но… не к тому, которого требовал Достоевский и которое смешивает свободу сынов Божьих с человеческим рабством. Ведь уже из того, как Лермонтов начал свой бунт, видно, что есть в нём какая-то религиозная святыня, от которой не отречётся бунтующий, даже под угрозой вечной погибели…»

«Этой-то метафизически и религиозно утверждающей себя несмиренности, несмиримости и не могла простить Лермонтову русская литература. Всё простила бы, только не это — не "хулу на Духа", на своего смиренного духа» — так написал Мережковский о бунтарском характере Лермонтова. И добавил: «…Вл. Соловьев первый осмелился, не опустил глаз перед невыносимо тяжёлым взором Лермонтова и, глядя ему прямо в глаза, произнёс: "сверхчеловек". И слово это, как свеча, вдруг поднесённая к лицу оборотня, осветило его…. Борьба сверхчеловечества с богочеловечеством для нас не только настоящее, но будущее, наша вечная злоба дня».

Скот Чурбанов или «великий могучий дух»?

Тройку, которая везла Лермонтова в весёлой компании пьяных друзей в Петербург, ночью остановили на заставе, где каждый должен был расписаться в книге. Мишель оставил автограф: «Российский дворянин Скот Чурбанов» — вполне в своём духе, ему по душе были розыгрыши, злые шутки, которыми он так увлекался, что порой не чувствовал границ дозволенного… Так кто же он — хулиган или ангел?

Вспомним слова Печорина из романа «Герой нашего времени»: «Во мне два человека, я сделался нравственным калекою: одна половина души моей высохла, умерла, я её отрезал и бросил; тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей её половины». «"В Лермонтове было два человека", — говорит близко знавшее его лицо», — читаем мы в статье Дмитрия Мережковского.

Михаил Лермонтов — человек редкой отваги — страдал на военных учениях, он проявлял отчаянную смелость в бою, но мог больно обидеть лучших друзей. Обладал редким даром расстраивать чужие свадьбы: сначала влюблял в себя женщин, посвящал им трогательные лирические строки о неразделённой любви, затем бросал, цинично объясняя: «Я вас не люблю». Что это? Инфантильность, не изжитая к 26 годам? Желание привлечь скандальное внимание к своей персоне?

С юношеских лет осознавая свою отмирность, отличность от других людей, он просто хотел уравновесить эти качества обычными человеческими поступками, которые порой оказывались слишком дерзкими, а порой даже «свинскими». Но именно это и нужно было Мишелю: стать, хотя бы ненадолго, этим самым Скот Чурбановым...

Леонид Андреев отмечал, что «эта бунтарская тенденция приобрела вид холодного и горького скепсиса, вид скорбных, разъедающе пессимистических раздумий чтеца человеческих душ. Такою эта тенденция сказалась в "Герое нашего времени", в "Сашке", в "Сказке для детей"…»