Знаю твои дела, ты ни холоден, ни горяч;
о, если бы ты был холоден, или горяч!
Откр. 3;15

«Когда воля наша водится самолюбием, и земною мудростью; то загадывает держать некую, достойную всякого осуждения средину между сими двумя стремлениями», - пишет св. Иоанн Кассиан Римлянин на рубеже IV-V веков. Вообще стремление достигнуть благ будущих, не теряя настоящих - это свидетельство ущербной воли, с богословской точки зрения. «Но благодать, пришедши, возбуждает энергию духа и восстановляет в нем высшие стремления, отрешающие от всего земного. Подвергаясь влиянию их, воля не может уже оставаться такой равнодушною и теплохладною, но восприемлет ревность о лучшем и ему приносит в жертву все низшее», - продолжает разбирать анатомию теплохладности св. Иоанн.

«Дух Вечной Середины» (Д. Мережковский) помогает низшему взять верх над высшим и заполнить собой все пространство души. Это состояние оскудения воли к высшему благу в угоду стремлению к покою и удовольствию, довольство собой.

«…Люди постоянно тщатся сочетать небо и ад. Они считают, что на самом деле нет неизбежного выбора и, если хватит ума, терпения, а главное – времени, можно как-то совместить и то, и это, приладить их друг к другу», - сказал Клайв Льюис. Вот эта неопределенность, состояние «ни то, ни сё» и есть библейская теплохладность.

Где же проходит граница зла? Как ни странно, именно по середине. Согласно Откровению Иоанна Богослова, именно тёплый извергается из жизни как носитель зла. Середина - это предел, который оказывается ближе к безжизненности и пустоте, чем крайность, например, гнев (горяч), или неприятие, отрицание (холоден). И то, и другое, будучи искажением, искажает всё существующее, но в то же время несёт в себе нечто от жизни. «Тёпл» - это видимость жизни, но не жизнь. Самообольщение, фальш, самодовольство наводят человека на мысль, что он «богат и ни в чём не имеет нужды», не понимая, что на самом деле он «несчастен, жалок, и нищ, и слеп и наг» (Откр. 3:17). Пока смысл греха не был стёрт и искажён, корнем его было именно изживание человеком себя через самообращённость и самообман. Это позже оформилось в интуицию пошлости.

За пределы богословия эту мысль впервые ярко выводит Гоголь, а замечает это Д. Мережковский в своём произведении «Гоголь и черт»: «Гоголь первый увидел невидимое и самое страшное зло не в трагедии, а в отсутствии всего трагического, не в силе, а в бессилии, не в безумных крайностях, а в слишком благоразумной середине, … в самом малом.» Дьявол есть не противоположность Богу, а середина, черта безразличия, плоскость, середина.

Мысль о безразличии как главном зле можно признать точной. Зло никогда не может быть великим, оно таится в мелком и ничтожном, которое всегда отрицает жизнь. В этом мелком Гоголь, Достоевский, а за ними Мережковский видят пошлость как проявление духа небытия, или греха или смерти. Мережковский предпочитает называть это «чертом» и «злом». Но «грех», пожалуй, слово более точное, хотя и не по душе секулярному миру. По замечанию Д. Мережковского, «главная сила дьявола - умение казаться не тем, что он есть», в то время как он - «пошлость с точки зрения вечности».

Добродетель, противоположная теплохладности - ревность, решимость. На вопрос одного монаха: «Почему мы, батюшка, не имеем такой строгой жизни, какую вели древние подвижники благочестия?» преподобный Серафим Саровский отвечал: «Потому, что не имеем к тому решимости. Если бы решимость имели, то и жили бы так, как отцы, древле просиявшие подвигами и благочестием: потому что благодать и помощь Божия к верным и всем сердцем ищущим Господа ныне та же, какая была и прежде: ибо, по слову Божию, Иисус Христос вчера и днесь, той же и во веки» (Евр. 13, 8).

Даже на злодейство требуется решимость, на преступление надо осмелиться - преступить черту закона и грань человеческого. Поэтому невольно злодей в европейском сознании приобретает черты, не лишенные величия, демонизируется, выводится за пределы человеческого. Отсюда устойчивый интерес к фигуре злодея в литературе. Пусть преступник, но ведь великий! Он своей решимостью, волей ко злу преодолевает мелкость и скуку обыденности. Это большой грех. А грех мелкий, как с ним быть? Вроде он и не грех вовсе - с кем не бывает? Почему-то чем мельче грех, тем более постыдным он кажется. А ведь стыд - свидетельство признания греха грехом, тем, что чуждо человеку, неприемлемо для него. Мелкость и есть то, против чего восстает человеческое «я».

Важно, что когда-то было иначе и что некогда жажду великих деяний сменила нацеленность на приятное и полезное. Вот корень измельчания, источник пошлости, пронизывающей мир. Для новоевропейского человека пошлость как измельчание, пустоватость и фальш жизни и есть главный грех. Пошлость оформляется в устойчивую интуицию после того, как понимание сущности греха окончательно оскудевает. Понятие пошлости стало нужно именно теперь, потому что в новоевропейском человеке накопилось гораздо больше мелкого, ничтожного, чем преступного. Мелкие предательства: обман супруга, оставление семьи и детей и другие предательства стали теперь обыденностью. К пошлости как секулярному измерению греха теплохладности наиболее склонен теперь человек, но вместе с тем и больше в ней повинен. Его нрав смягчился, он избегает кровавых злодеяний, но «не родит больше звезды». Удивительную чуткость к пошлости проявил Фридрих Ницше, описав последнего человека в своей книге «Так говорил Заратустра»:

«Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий всё маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живёт дольше всех. "Счастье найдено нами", - говорят последние люди и моргают. Они покинули страны, где было холодно жить: ибо им необходимо тепло. Также любят они соседа и жмутся к нему: ибо им необходимо тепло. Захворать или быть недоверчивым считается у них грехом: ибо ходят они осмотрительно».

Помимо мелкости «последнего человека» Ницше указывает ещё на его перевёрнутое понимание греха и блага:

«Одни безумцы ещё спотыкаются о камни или о людей! От времени до времени немного яду: это вызывает приятные сны. А в конце побольше яду, чтобы приятно умереть. Они ещё трудятся, ибо труд - развлечение. Но они заботятся, чтобы развлечение не утомляло их. Не будет более ни бедных, ни богатых: то и другое слишком хлопотно. И кто захотел бы ещё управлять? И кто повиноваться? То и другое слишком хлопотно. Нет пастуха, одно лишь стадо! Каждый желает равенства, все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идёт в сумасшедший дом. "Прежде весь мир был сумасшедший", - говорят самые умные из них и моргают.

Последний человек думает, что научился жить, всё узнал, а в действительности знает лишь ближайшее, пользу и удобство. Грех стал восприниматься как некая естественная данность, человек согласился с наличием греха как своей естественной слабости. И восклицание Ницше «Бог умер» имеет к словам Заратустры о «последнем человеке» прямое отношение: человек вытеснил Бога из своей жизни и сосредоточился на себе как «земляной блохе». Если Бога нет для человека, то и грех - всего лишь естественная слабость. С кем не бывает?..

Путь преодоления пошлости и безразличия к великому нужно искать в возможности победить смерть. Зло и смерть действуют в мире активно и успешно, и человек в своей человечности ими побеждён. Пошлости, как и греху теплохладности, можно противостоять поднявшись на уровень выше человеческого. Начало такого пути - обращение к другому, отказ от себя и своего: от претензий на неподвижную удовлетворённость собой, своим успехом и благополучием. Если держаться всё время за «своё» и за себя «в нём», то скоро наступит предел и исчерпание смысла и содержания. Преодоление тупика собственной ограниченности - в преображении, в осознании отсутствия своего величия, собственной значимости и значительности. Надо прекратить ничтожествовать.

Ивана Карамазова в его разговоре с чертом больше всего уязвляет именно лакейство и пошлость последнего. Он ждал злодея вселенского масштаба, а к нему пожаловал «просто черт, дрянной, мелкий черт», как и ставрогинский «просто маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся». Нет никакого величия во зле и его носителе. Дьявол как носитель небытия, обнаруживает себя в самозванничестве, в ничтожестве. Он и мучит грешника своим ничтожеством, невозможностью быть, распространяемой на его человеческую жертву, при жажде господства над всем.

Уберегает человека от пошлости и греха стыд, ставший ему защитой от окончательной погибели. Именно стыд заставляет человека признать грех грехом, увидеть свою наготу и устыдиться её. Нагота - это прежде всего опустошенность, самообнаружение ничтожности человека. Адам и Ева, согрешив, устыдились своей нагорты, то есть непокрытости и не освященности. Первые люди стали «богами» без Бога, сами по себе, и устыдились своей срамоты и ничтожности. Знание наготы и необходимости прикрывать её (стыд) открыло человеку возможность воспринять от Бога жизнь, преодолеть с Его помощью смерть. Теплохладный же человек, пошляк - этот тот, кто принял свою наготу-ничтожество и не устыдился. Речь здесь не о самоуничижении, а о знании человеком настоящей цены себе. Стыд помогает осознать своё место в мире и необходимость покрова, освящения свыше. Человек верующий преодолевает свою малость и незначительность через соотнесение с Богом, с Высшим, с Сущим, пребывающем в полноте жизни. Приобщаясь Богу, религиозный человек восполняет недостаток жизни в себе и тем самым преодолевает свою наготу-ничтожество.

Зло, черт есть самое малое, что лишь в силу нашей собственной малости и слабости, кажется нам сильным. Умея казаться не тем, что он есть, дьявол, обезьяна Бога, прикидывается чем-то важным: смех Мефистофеля, гордость Каина, сила Прометея, мудрость Люцифера, свобода сверхчеловека - всё это маски вечного подражания. Если же заглянуть под маску, то там окажется обыкновенная пошлость и безразличие. «Человеческое, слишком человеческое» лицо - такое, как бывает у каждого из нас в те минуты, когда мы смеем быть самими собой, равнодушными и безразличными к высокому, и соглашаемся на средненькую жизнь, «как у всех».

Ах, если бы живые крылья
Души парящей над толпой,
Её спасали от насилья
Безмерной пошлости людской!

Фёдор Тютчев