Информация о наборе в группу
Расписании мероприятий
Исследованиях
Расписании мероприятий
Исследованиях
Оставьте Ваш вопрос, мы ответим Вам в ближайшее время.
Испытание нерешительностью и чеховские интуиции по этому поводу
Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует…
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры… но о ней не просит…
Ф. Тютчев
Сегодня, когда многие хорошо образованные и вполне устроенные люди изнывают от безысходности, молчаливо соглашаясь на «самоубывание», чеховские интуиции оказываются очень кстати. На смену привычной тревоге пришла постоянная внутренняя мобилизация. Мы собраны и готовы к очередной напасти. В пьесе «Три сестры» (1901) барон Тузенбах тоже ждет бури, которая, как он думает, многое расставит по своим местам. С восторгом вглядываясь в будущее, он предвидит эру великого труда:
«Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь 25-30 лет работать будет уже каждый человек. Каждый!»
Вместо того, чтобы изменить собственной привычке жить праздно, барон жаждет революционной встряски для всех. Той, что заставит и его самого измениться заодно с миром. Чеховские характеры сегодня встречаются повсюду – депрессивные, растерянные мечтатели. Гнилая скука снова, как и сто лет назад, «накрыла» общество. Тщеславие, солепсизм и декаданс – что еще из популярных настроений? О своих настроениях и чувствах мы знаем все, кроме их глубины и источника. В местах большого скопления людей (если такие еще остались), помимо масок, необходимы ритуальные барьеры для отделения «больных» от «здоровых», «своих» от «чужих» и сдерживания взаимной агрессии.
«Прогрессивные» современники настаивают, что все беды происходят от нарушения прав человека, отсутствия свободы слова и нехватки демократии. Возможно. Но наступит ли «золотая эра», если эти недостатки будут восполнены? Тут снова вспоминается Чехов и его пьеса «Дядя Ваня». В начале четвертого действия, в сценических указаниях по оформлению комнаты Ивана Петровича: «На стене карта Африки, видимо, никому здесь не нужная». Так и либерально-демократические нарративы – вроде бы еще на повестке дня, но никому здесь, видимо, уже не нужны.
Антон Павлович прекрасно понимал, что «старому миру» пришел конец, но что делать ветхому человеку дальше – не обозначил. Как быть со своей ветхостью? По Чехову, мир охвачен огнем, героев многих его пьес о пожаре предупреждает набат. Услышав его, им надо бы начать действовать, но нет, пожар – это лишь фон для суеты и философствования. Огненная стихия бушует как-то сама по себе, без участия чеховских персонажей. Наш мир тоже охвачен пожаром: ковидная паника, невероятные ограничения личной свободы, прав перемещения, движение BLM (blacklivesmatter) и прочие бесчинства. И что же? Подобно чеховской Наташе («Три сестры»), люди в лучшем случае говорят о необходимости «составить общество для помощи погорельцам». Никто не задается вопросом переустройства жизни – главное опять «как», а не «зачем»: как сохранить все без перемен с наименьшими усилиями.
Пожар – это символ уничтожения отжившего, переплавки мира в огне. Правда, новая жизнь получается какая-то странная, на пепелище. Некоторым чеховским героям-нигилистам пепелище было по душе, им очень хотелось переделать историю, написать ее заново. Этот революционный настрой иногда чувствуется и сегодня, но он не резонирует с настроениями тех, за кем в наше время собственность, капитал, корпорации и власть. Тушить сегодняшний пожар они не собирается: все, что отжило свое, пусть исчезнет в огне, и тогда можно будет писать историю заново, только для себя.
Происходит чудовищная «банализация» зла, его больше не замечают. Хотя многие сталкиваются со злом лицом к лицу: кто теряет здоровье, кто доход, кто жилье. Мир «вне привилегий» расширяется. А в столицах тем временем элита прикидывает, как помочь «погорельцам»: закрыть на очередной карантин, надеть на них маски, перевести ли «на удаленку». Элитный высотомер, похоже, испортился окончательно: они одаривают нас вниманием, любуясь собственным великодушием и заботливостью. Заголовки в СМИ пестрят этим навязанным добром, тиранией сверхзаботливости.
Как быть тем, кто уже вне привилегий, кто еще не на дне, но рискует там оказаться? Для них, растерянных и ослабевших волей, опыт чеховских героев незаменим. «Надо окончательно решить, - говорит Лопахин Любови Андреевне в пьесе «Вишневый сад», - время не ждет. Согласны вы отдать землю под дачи или нет?», но Любовь Андреевна не отвечает, она раздражена вонью сигар. Ее выбор – ничего не выбирать, не принимать никакого решения, сосредоточившись на пустяках. Лопахин искренне недоумевает: «Простите, таких легкомысленных людей, как вы господа, таких неделовых, странных, я еще не встречал. Вам говорят русским языком, имение ваше продается, а вы точно не понимаете». Можно отдать сад под дачи и спасти имение, но ведь «это так пошло», считает Любовь Андреевна. Так же и мы, ужаснувшись своему бездействию и малодушию, тут же отвлекаемся на пуш-ап уведомления в телефоне. Вот такой «Вишневый сад» на новый лад.
Чехов был уверен, что мир поджигают не маргиналы, а равнодушные. Те, кто может и должен думать и действовать, этого как раз и не делают, занимаясь чем-то второстепенным. Человек во все времена бывает искушаем мелочами. Как и у чеховских героев, у нас нет чего-то главного, самого важного в жизни, что подчинило бы себе все остальное и помогло ответить нам на вопросы – сначала «зачем», а потом «как».
У Николая Степановича из повести «Скучная история» нет чего-то общего, какой-то большой идеи и смысла – того, что связало бы все его усилия, мысли и стремления в одно целое: «каждое чувство и каждая мысль живет особняком». В мире, где у человека нет общей идеи, каких-то предельных оснований собственного бытия – пусто и скучно. Вот и выходит, что такая жизнь действительно весьма скучная история. Чеховские герои уверены в безвыходности своего положения, если к ним пришла беда. И в этом есть доля нигилизма: когда в своей несостоятельности человек не усматривает личной вины, а видит только одну неизбывную беду. Что с ней поделать? Можно либо пасть ее жертвой, либо принять как урок свыше и отработать его.
Тут возникает затруднение – расслабленность воли и духа. Об исцелении расслабленного в Иерусалиме, при Овчей купели, есть евангельская притча (Иоанн 5;1-15). Там, как известно, помощь пришла от Христа: расслабленному простились грехи и тот «восстал», получив наказ больше не грешить. Хватило ли у него сил исполнить это?
В Апокалипсисе, в послании к Лаодикийской церкви сказано: «Знаю твои дела; ты не холоден, ни горяч/Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих./ Ибо ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп и наг». (Откровение, глава 3, стихи 15-17).
По Иоанну Богослову, люди эпохи Лаодикийской церкви нерешительны – пытаются совместить добро и зло, небо и ад. Сколько же она длится, эта эпоха?! Еще на границе 50-60-х годов отец Всеволод Шпиллер повторял, что у нас исчезла культура покаяния. И как ей не исчезнуть, когда с советских времен возобладала и до сих пор процветает унижение слабого сильным, и это подталкивает слабого к утверждению себя, а «умение жить», а точнее – выжить, стало незаменимым. Конечно, все было так только в «естественном порядке», не в Царствии, то есть не там, где царствует Бог, но очень редко мы замечаем, что живем уже под этой властью. Наш человек за многие десятилетия советской и постсоветской тренировки более или менее спокойно служит двум господам. Удобно считать, что на самом деле нет неизбежного выбора и, если хватит ума, терпения, а главное – времени, можно как-то совместить и то, и это, приладить друг к другу добро и зло.
Если посмотреть на героев чеховских пьес, то они, пережив свой опыт лжи и лицемерия, вроде бы уже и не вполне живут, но еще и не вполне умерли, часто мучаются бессонницей (тоже промежуточное состояние), много говорят и мечтают о труде, но ничего не делают. Они словно застряли «в промежутке» – ни здесь и ни там. Их попытка служить двум господам закончилась пожаром революций начала ХХ века, который превратил русское общество в пепелище.
Чтобы избежать такого финала, нам тоже придется пройти свой путь между Сциллой и Харибдой и выбрать между адом и небом. Бездействие приведет к описанным у Чехова итогам: наше имение уйдет кредиторам за долги, а вишневый сад (который, как известно, «вся Россия») будет вырублен под дачи. Выбор поможет сделать вера. Она одновременно и духовная жажда, как говорил прот. Александр Шмеман, и ответ на нее, «огонь – и очищение, и преображение огнем этим нашей слабой и постыдной жизни». Наше время – даже не железный век, по Гесиоду, где героев не осталось. Огромное число образованных и трудолюбивых людей нашего времени никак не поймут, что они уже переведены в обслугу, разжалованы в лакеи. Проблема выбора для них сведена на уровень бытовой заботы, выбора кофе в «Старбаксе». Они будут молчать и делать, что им положено, при полной свободе слова – для своих богатых господ. Человек-вещь, человек-исполнитель, свободный герой-лакей! Раб же в исконном значении этого слова – человек несостоятельный и ничтожный. Существовать сам по себе, без своего господина, то есть того, кто задает ему форму и норму жизни, раб не может. Будучи предоставлен самому себе, раб становится началом смерти и нигилизма, путь у него один – в ничто. Такой мир принять нельзя. Но не стоит и пускать себе пулю в лоб, как Треплев в «Чайке», «устранивший себя из жизни», в которой он заведомо состояться не мог.
Важно не принимать рабства, выдавливать его из себя (по капле, как это делал Чехов) – и так постепенно избавляться от своей теплохладности, душевной вялости, безволия и равнодушия. Необходимо перестать унижать того, кто слабее. Если просто начать это замечать за собой, то культура покаяния станет возвращаться к нам постепенно.
Духовный компромисс в виде уединения или какого-то отказа от «несовершенного мира» – это самообман, это утонченное принятие себя в мире, в особенном ракурсе. «Несмь яко прочие человецы», – радовался о себе фарисей в евангельской притче (Лука 18;11). Речь идет о том, чтобы принять мир, не принимая зла в нем и в себе прежде всего (лжи, пошлости, трусости и проч.). Это и будет выход из промежуточности бытия, вызванной нерешительностью.
Любить понимание человеку, любящему удовольствия, вообще неудобно и невыгодно, и обременительно. Хотя и тянет иногда прикоснуться к пониманию, так, не совсем всерьез и ненадолго, чтоб не затянуло… Происходящее сейчас не просто случайный набор бед. Есть во всем этом какое-то ветхозаветное возмездие и новозаветный призыв покаяться, «ибо приблизилось Царство Небесное» (Матфей 4;17), преодолеть оцепенение и безбожие. Мы творили много зла и, соответственно, много страдаем. Люди лаодикийских времен, мы на собственном опыте ощущаем ужас богооставленности, через тоску и томление духа, и понимаем, что мнимостями уже не спастись. Некоторые самодовольно уверены, что научились жить, все узнали, а в действительности знают только ближайшее – пользу и удобство. Это та «теплость», о которой сказано в Евангелии. Тогда, как она создает видимость жизни, человек на самом деле изживает себя через самообман. Преображение силою берется, как известно, и даже не своей. Требуется усилие из разряда религиозных добродетелей, чтобы выиграть поединок со своим личным оскудением - ленью, обветшалостью и ложью.
Чехов не предлагает нам решений, он лишь констатирует растерянность человека перед напором зла, его оцепенение. Проблема нерешительных – теплохладность души, неверие. И сегодня она требует от нас ответа так же настойчиво, как она требовала его от наших предшественников.
И человек отчаянно тоскует…
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры… но о ней не просит…
Ф. Тютчев
Сегодня, когда многие хорошо образованные и вполне устроенные люди изнывают от безысходности, молчаливо соглашаясь на «самоубывание», чеховские интуиции оказываются очень кстати. На смену привычной тревоге пришла постоянная внутренняя мобилизация. Мы собраны и готовы к очередной напасти. В пьесе «Три сестры» (1901) барон Тузенбах тоже ждет бури, которая, как он думает, многое расставит по своим местам. С восторгом вглядываясь в будущее, он предвидит эру великого труда:
«Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь 25-30 лет работать будет уже каждый человек. Каждый!»
Вместо того, чтобы изменить собственной привычке жить праздно, барон жаждет революционной встряски для всех. Той, что заставит и его самого измениться заодно с миром. Чеховские характеры сегодня встречаются повсюду – депрессивные, растерянные мечтатели. Гнилая скука снова, как и сто лет назад, «накрыла» общество. Тщеславие, солепсизм и декаданс – что еще из популярных настроений? О своих настроениях и чувствах мы знаем все, кроме их глубины и источника. В местах большого скопления людей (если такие еще остались), помимо масок, необходимы ритуальные барьеры для отделения «больных» от «здоровых», «своих» от «чужих» и сдерживания взаимной агрессии.
«Прогрессивные» современники настаивают, что все беды происходят от нарушения прав человека, отсутствия свободы слова и нехватки демократии. Возможно. Но наступит ли «золотая эра», если эти недостатки будут восполнены? Тут снова вспоминается Чехов и его пьеса «Дядя Ваня». В начале четвертого действия, в сценических указаниях по оформлению комнаты Ивана Петровича: «На стене карта Африки, видимо, никому здесь не нужная». Так и либерально-демократические нарративы – вроде бы еще на повестке дня, но никому здесь, видимо, уже не нужны.
Антон Павлович прекрасно понимал, что «старому миру» пришел конец, но что делать ветхому человеку дальше – не обозначил. Как быть со своей ветхостью? По Чехову, мир охвачен огнем, героев многих его пьес о пожаре предупреждает набат. Услышав его, им надо бы начать действовать, но нет, пожар – это лишь фон для суеты и философствования. Огненная стихия бушует как-то сама по себе, без участия чеховских персонажей. Наш мир тоже охвачен пожаром: ковидная паника, невероятные ограничения личной свободы, прав перемещения, движение BLM (blacklivesmatter) и прочие бесчинства. И что же? Подобно чеховской Наташе («Три сестры»), люди в лучшем случае говорят о необходимости «составить общество для помощи погорельцам». Никто не задается вопросом переустройства жизни – главное опять «как», а не «зачем»: как сохранить все без перемен с наименьшими усилиями.
Пожар – это символ уничтожения отжившего, переплавки мира в огне. Правда, новая жизнь получается какая-то странная, на пепелище. Некоторым чеховским героям-нигилистам пепелище было по душе, им очень хотелось переделать историю, написать ее заново. Этот революционный настрой иногда чувствуется и сегодня, но он не резонирует с настроениями тех, за кем в наше время собственность, капитал, корпорации и власть. Тушить сегодняшний пожар они не собирается: все, что отжило свое, пусть исчезнет в огне, и тогда можно будет писать историю заново, только для себя.
Происходит чудовищная «банализация» зла, его больше не замечают. Хотя многие сталкиваются со злом лицом к лицу: кто теряет здоровье, кто доход, кто жилье. Мир «вне привилегий» расширяется. А в столицах тем временем элита прикидывает, как помочь «погорельцам»: закрыть на очередной карантин, надеть на них маски, перевести ли «на удаленку». Элитный высотомер, похоже, испортился окончательно: они одаривают нас вниманием, любуясь собственным великодушием и заботливостью. Заголовки в СМИ пестрят этим навязанным добром, тиранией сверхзаботливости.
Как быть тем, кто уже вне привилегий, кто еще не на дне, но рискует там оказаться? Для них, растерянных и ослабевших волей, опыт чеховских героев незаменим. «Надо окончательно решить, - говорит Лопахин Любови Андреевне в пьесе «Вишневый сад», - время не ждет. Согласны вы отдать землю под дачи или нет?», но Любовь Андреевна не отвечает, она раздражена вонью сигар. Ее выбор – ничего не выбирать, не принимать никакого решения, сосредоточившись на пустяках. Лопахин искренне недоумевает: «Простите, таких легкомысленных людей, как вы господа, таких неделовых, странных, я еще не встречал. Вам говорят русским языком, имение ваше продается, а вы точно не понимаете». Можно отдать сад под дачи и спасти имение, но ведь «это так пошло», считает Любовь Андреевна. Так же и мы, ужаснувшись своему бездействию и малодушию, тут же отвлекаемся на пуш-ап уведомления в телефоне. Вот такой «Вишневый сад» на новый лад.
Чехов был уверен, что мир поджигают не маргиналы, а равнодушные. Те, кто может и должен думать и действовать, этого как раз и не делают, занимаясь чем-то второстепенным. Человек во все времена бывает искушаем мелочами. Как и у чеховских героев, у нас нет чего-то главного, самого важного в жизни, что подчинило бы себе все остальное и помогло ответить нам на вопросы – сначала «зачем», а потом «как».
У Николая Степановича из повести «Скучная история» нет чего-то общего, какой-то большой идеи и смысла – того, что связало бы все его усилия, мысли и стремления в одно целое: «каждое чувство и каждая мысль живет особняком». В мире, где у человека нет общей идеи, каких-то предельных оснований собственного бытия – пусто и скучно. Вот и выходит, что такая жизнь действительно весьма скучная история. Чеховские герои уверены в безвыходности своего положения, если к ним пришла беда. И в этом есть доля нигилизма: когда в своей несостоятельности человек не усматривает личной вины, а видит только одну неизбывную беду. Что с ней поделать? Можно либо пасть ее жертвой, либо принять как урок свыше и отработать его.
Тут возникает затруднение – расслабленность воли и духа. Об исцелении расслабленного в Иерусалиме, при Овчей купели, есть евангельская притча (Иоанн 5;1-15). Там, как известно, помощь пришла от Христа: расслабленному простились грехи и тот «восстал», получив наказ больше не грешить. Хватило ли у него сил исполнить это?
В Апокалипсисе, в послании к Лаодикийской церкви сказано: «Знаю твои дела; ты не холоден, ни горяч/Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих./ Ибо ты говоришь: «я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп и наг». (Откровение, глава 3, стихи 15-17).
По Иоанну Богослову, люди эпохи Лаодикийской церкви нерешительны – пытаются совместить добро и зло, небо и ад. Сколько же она длится, эта эпоха?! Еще на границе 50-60-х годов отец Всеволод Шпиллер повторял, что у нас исчезла культура покаяния. И как ей не исчезнуть, когда с советских времен возобладала и до сих пор процветает унижение слабого сильным, и это подталкивает слабого к утверждению себя, а «умение жить», а точнее – выжить, стало незаменимым. Конечно, все было так только в «естественном порядке», не в Царствии, то есть не там, где царствует Бог, но очень редко мы замечаем, что живем уже под этой властью. Наш человек за многие десятилетия советской и постсоветской тренировки более или менее спокойно служит двум господам. Удобно считать, что на самом деле нет неизбежного выбора и, если хватит ума, терпения, а главное – времени, можно как-то совместить и то, и это, приладить друг к другу добро и зло.
Если посмотреть на героев чеховских пьес, то они, пережив свой опыт лжи и лицемерия, вроде бы уже и не вполне живут, но еще и не вполне умерли, часто мучаются бессонницей (тоже промежуточное состояние), много говорят и мечтают о труде, но ничего не делают. Они словно застряли «в промежутке» – ни здесь и ни там. Их попытка служить двум господам закончилась пожаром революций начала ХХ века, который превратил русское общество в пепелище.
Чтобы избежать такого финала, нам тоже придется пройти свой путь между Сциллой и Харибдой и выбрать между адом и небом. Бездействие приведет к описанным у Чехова итогам: наше имение уйдет кредиторам за долги, а вишневый сад (который, как известно, «вся Россия») будет вырублен под дачи. Выбор поможет сделать вера. Она одновременно и духовная жажда, как говорил прот. Александр Шмеман, и ответ на нее, «огонь – и очищение, и преображение огнем этим нашей слабой и постыдной жизни». Наше время – даже не железный век, по Гесиоду, где героев не осталось. Огромное число образованных и трудолюбивых людей нашего времени никак не поймут, что они уже переведены в обслугу, разжалованы в лакеи. Проблема выбора для них сведена на уровень бытовой заботы, выбора кофе в «Старбаксе». Они будут молчать и делать, что им положено, при полной свободе слова – для своих богатых господ. Человек-вещь, человек-исполнитель, свободный герой-лакей! Раб же в исконном значении этого слова – человек несостоятельный и ничтожный. Существовать сам по себе, без своего господина, то есть того, кто задает ему форму и норму жизни, раб не может. Будучи предоставлен самому себе, раб становится началом смерти и нигилизма, путь у него один – в ничто. Такой мир принять нельзя. Но не стоит и пускать себе пулю в лоб, как Треплев в «Чайке», «устранивший себя из жизни», в которой он заведомо состояться не мог.
Важно не принимать рабства, выдавливать его из себя (по капле, как это делал Чехов) – и так постепенно избавляться от своей теплохладности, душевной вялости, безволия и равнодушия. Необходимо перестать унижать того, кто слабее. Если просто начать это замечать за собой, то культура покаяния станет возвращаться к нам постепенно.
Духовный компромисс в виде уединения или какого-то отказа от «несовершенного мира» – это самообман, это утонченное принятие себя в мире, в особенном ракурсе. «Несмь яко прочие человецы», – радовался о себе фарисей в евангельской притче (Лука 18;11). Речь идет о том, чтобы принять мир, не принимая зла в нем и в себе прежде всего (лжи, пошлости, трусости и проч.). Это и будет выход из промежуточности бытия, вызванной нерешительностью.
Любить понимание человеку, любящему удовольствия, вообще неудобно и невыгодно, и обременительно. Хотя и тянет иногда прикоснуться к пониманию, так, не совсем всерьез и ненадолго, чтоб не затянуло… Происходящее сейчас не просто случайный набор бед. Есть во всем этом какое-то ветхозаветное возмездие и новозаветный призыв покаяться, «ибо приблизилось Царство Небесное» (Матфей 4;17), преодолеть оцепенение и безбожие. Мы творили много зла и, соответственно, много страдаем. Люди лаодикийских времен, мы на собственном опыте ощущаем ужас богооставленности, через тоску и томление духа, и понимаем, что мнимостями уже не спастись. Некоторые самодовольно уверены, что научились жить, все узнали, а в действительности знают только ближайшее – пользу и удобство. Это та «теплость», о которой сказано в Евангелии. Тогда, как она создает видимость жизни, человек на самом деле изживает себя через самообман. Преображение силою берется, как известно, и даже не своей. Требуется усилие из разряда религиозных добродетелей, чтобы выиграть поединок со своим личным оскудением - ленью, обветшалостью и ложью.
Чехов не предлагает нам решений, он лишь констатирует растерянность человека перед напором зла, его оцепенение. Проблема нерешительных – теплохладность души, неверие. И сегодня она требует от нас ответа так же настойчиво, как она требовала его от наших предшественников.